…Я и раньше это знал и сейчас в этом убедился, что так решать обратные задачи механики, как Андрей Сковорода, никто не мог и не умеет.
Познакомил нас Армен Сарвазян (д.ф.-м.н. профессор, зав. лабораторией Биофизической акустики Института биологической физики АН СССР) примерно в 1989 году в связи с новой сногсшибательной идеей, посетившей Армена. Суть идеи, по моим представлениям, сводилась к следующему. При диагностическом ультразвуковом, ЯМР-ном или рентгеновском обследовании больного можно значительно повысить информативность анализа, если по ходу исследования слегка сдавливать исследуемую ткань. Причем не сильно, а так, как это делает врач при пальпации. По разной степени деформируемости различных участков изображения можно было попытаться выявить участки неоднородности, в том числе и те, которые в обычных условия не отличаются от окружающей ткани. А затем по величинам деформации изображения в разных участках ткани попытаться определить вязко-упругие свойства ткани и каждого выделяемого внутри ткани объекта. Без деформации, как и без пальпации невозможно выявить такие участки и тем более определить их размеры и эластичность. По мнению Армена, это давало бы возможность диагностировать рак неинвазивным способом, без биопсии, без повреждения ткани. Довольно быстро стало ясно, что задача выявления неоднородных внутритканевых включений и определения эластичности тканей по данным визуальной интраскопии требовала огромной расчетной работы, для которой, как оказалось, нет необходимого математического аппарата.
И вот, вдохновленные Сарвазяновской идеей, звучавшей в тот момент, как «Я нашел способ неинвазивной диагностики рака», мы пошли к Андрею Сковороде. Для Армена это был далеко не первый визит к Андрею.
До этой встречи я слышал кое-что про Андрея Сковороду. Раньше, с февраля 1975 по октябрь 1979 года я работал в НИВЦ АН СССР, и поэтому знал практически всех сотрудников НИВЦа. Со многими сохранил теплые отношения. И уже, будучи сотрудником Института биологической физики, слышал о том, что появился новый научный сотрудник, ныне ученый секретарь НИВЦа Андрей Сковорода, большой зануда, формалист и педант.
И вот первая встреча. Конечно, я не помню всего. Представились. Андрей Родионович. Так мы и звали друга друга всегда по имени-отчеству. Пытались перейти на ты, не получалось.
Впечатление от первой встречи было ярким. Передо мной был человек с невероятно симпатичной внешностью. На нем был длинный шарф и свитер светло-серых тонов домашней вязки, связанные им самим, как позже он мне сам поведал, какие-то более темные, возможно, джинсовые брюки и грубые коричневые ботинки на толстой подошве. Борода, усы, копна волос на голове, добрые умные глаза, вкусный запах табака и очень быстрые нервные руки.
Однажды я спросил, почему так нервничают руки. Вместо ответа он сказал, что есть способ их успокоить – вязать. И он любит вязать. Много позже я понял, что движения его рук довольно точно выражают его натуру: он оказался очень чутким, тонко чувствующим людей и ситуацию человеком, болезненно и страстно воспринимающим несправедливость, но умеющим найти удовлетворение и успокоиться в реальном деле.
Какой там зануда, формалист, какой там педант. Он говорил громко, ярко и смачно. Много курил. Схватывал суть дела мгновенно. Задавал массу точных, неожиданно глубоких и по существу вопросов. Копал проблему вглубь. Про Сарвазяна забыли. Погрузились в проблему. Взаимный интерес захватил буквально до трясу. Прошло несколько часов. К встрече я готовился заранее. Поэтому смог рассказать Андрею Родионовичу о многослойном строении кожи. О работе с датчиком ASA (acoustical skin analyzer<). Он быстро с феерической скоростью рисовал схемы, позволявшие формализовать многое из рассказанного. И, когда я уже одурел от запаха табака, хотя курить он выходил в коридор, вдруг началось что-то невероятное. Это была феерия. Он схватил пачку листов чистой бумаги, перьевую авторучку и начал быстро-быстро писать формулы. Один лист, другой, третий... Это было запойное писание. И я не подумал, а почувствовал: так могут рождаться стихи, так может материализоваться дар, данный свыше. Так началось решение задачи, названной «принцесса на горошине». Андрей Родионович создал способ расчета модуля Юнга «горошины», лежащей под семью «матрацами», по легкой деформации верхнего слоя. Первоначально задача была решена для плоского двухмерного изображения.
Первый успех всех вдохновил необычайно. И Армен решил представить в Минздрав СССР проект создания «Эластомаммографа» – прибора, с помощью которого можно было бы выявлять «инородные» включения в молочной железе и, определив их модуль Юнга, проводить дифференциальную диагностику мастопатий и рака молочной железы. Прохождение проекта почему-то требовало представления его сначала перед Межведомственной полузакрытой немедицинской (!) комиссией по перспективной медицинской технике, работающей почему-то под председательством физика, немало-немного Нобелевского лауреата академика Н.Г.Басова. Каким-то чудным образом Сарвазяну удалось вставить в повестку заседания этой комиссии доклад о проекте создания ультразвукового Эластомаммографа. Но назначенная комиссией дата доклада, как оказалось, совпадала по времени с отъездом Армена в США. Андрей Родионович считал, и вполне справедливо, что нет достаточных теоретических и каких-либо фактических оснований для создания Эластомаммографа, и следовательно преждевременно делать доклад, в котором реальными являются только его математические изыски на уровне двухмерной модели. Конечно, он был прав. Но в нашей стране всегда было так, что если пропустил время и подвернувшуюся оказию, то потом едва ли можно как-то догнать упущенное время и сделать дело, не получив средств. Поэтому появилась манера блефовать и выдавать желаемое за действительное, «вешать лапшу на уши» для выколачивания денег (в те времена из государства). И Армен Сарвазян, и Андрей Родионович, и я – все понимали, что проект может оказаться реальным, но абсолютно не проработан. Как бы мы ни оценивали готовность проекта, было ясно, если хотим получить финансовую поддержку, надо делать доклад. А Сарвазян уехал, оставив наброски доклада и жесткое завещание: выступать, во что бы то ни стало. Мы остались вдвоем. Андрей Родионович заключил, раз комиссия околомедицинская, то выступать надо мне, поскольку у меня медицинское образование. Я сопротивлялся, поскольку председатель комиссии физик. Передать мой ужас невозможно, потому что для доклада надо было, как минимум, усвоить идеологию Андрея Родионовича и изложить содержательную часть полученных им в «принцессе на горошине» результатов. Мы работали больше недели. Андрею Родионовичу пришлось изобрести способ, как научить и заставить меня, не имеющего систематического образования в области высшей математики и никакого - в теории упругости, понять то, что он сделал. Андрей Родионович сделал невозможное. Он нарисовал великолепные схемы, нашел физические образы, которые были бы не только понятны мне, но которые я мог бы воспроизвести. Он настолько глубоко и полно понимал проблему, что смог ясно и просто объяснить мне, не специалисту существо решаемых задач до такой степени, чтобы я затем почти связно и, по-видимому, без грубых ошибок смог сделать пояснения к формулам и схемам Андрей Родионовича. Удовольствие от обучения было огромным, несмотря на трясучку, охватившую меня.
На комиссию был только один пропуск - для докладчика. Я был один, но выучка, которую я прошел у Андрея Родионовича, а также, как я думаю, отсутствие специалистов класса Андрея Сковороды, позволили убедить даже академика А.М.Прохорова и сопровождающих его лиц в военной форме, что задача решаема. Нам дали добро на дальнейшее представление проекта на Комиссии по новой медицинской технике Минздрава СССР. Даже полуграмотное воспроизведение азов Андреевой науки производило сокрушительное впечатление. Деньги были выделены, и мы начали работу в диком темпе, с невероятным энтузиазмом. Когда Ю.А. Рочев, тогдашний зам. директора ИТЭБ РАН по научной работе, сам много работавший с Минздравом, узнал, что мы работаем проект с листа, без задела, то назвал нас сумасшедшими. Но это было научное сумасшествие, и его основа – уверенность в том, что Андрей все сможет рассчитать, а уж остальное мы сделаем.
Мне крупно повезло. В той работе по Эластомаммографу у нас сложилась блестящая команда: мне удалось поработать с замечательными людьми. Где-то в далеком Американском мире был Армен Сарвазян, бросивший идею, получивший американский патент, и обещавший большие деньги. Главным мозгом работы, ее стержнем стал Андрей Сковорода. И остальные были как на подбор. Андрей Васильевич Гаврилов– сотрудник МГУ делавший уникальные программы трехмерной визуализации ультразвукового изображения. Селезнев – сотрудник Института механики МГУ, сделавший первый макет механической части Эластомаммографа, а затем простатоэластометра. Давид Гукасян – блестящим молодой врач, обладавший неуемной энергией, без чего едва ли удалось раскачать на нашу работу высочайших специалистов из Онкоцентра – Галину Тимофеевну Миронову, Владимира Николаевича Шолохова и великолепного патоморфолога ,,,,,,,., которые встретили идею Сарвазяна, мягко говоря, скептически. Вообще, бравое заявление, что мы рак диагностировать сможем неинвазивно, не могло быть воспринято ни одним нормальным врачом без раздражения. В Минздраве руководитель Комиссии по новой медицинской технике врач, доктор мед. наук, знаменитая на весь СССР Тамара Ивановна Носкова – специалист невероятно высокого уровня, с фантастическим объемом знаний и компьютерной памятью, просто высмеяла и оскорбила Армена Паруйровича Сарвазяна. Он выскочил от нее, как ошпаренный, со словами, что ноги его больше в Минздраве не будет. В общем, пришлось идти мне. Коленки тряслись. Неожиданно она спросила меня про перфторан (тогда еще не окончилось следствие Генпрокуратуры по перфторану). Я неожиданно удачно ответил ей, наши точки зрения совпали. После этого начался конструктивный почти дружеский разговор. И, несмотря на дикую обстановку финансового дефицита, наш проект получил в итоге добро на разработку медико-технических требований на Эластомаммограф и на получения небольшого, но реального финансирования от государства.
И тут выяснилось, что для создания эластомаммографа нужна база первичных данных об упругих свойствах ткани молочной железа и о всех видах патологических и физиологических неоднородностей, которые в ней встречаются. Такой базы данных в мире не было. Приборов для измерения модуля Юнга живой ткани и биоптатов тоже не существовало. И здесь, в решении этой проблемы вновь сказался оригинальный и невероятно деловой ум Андрея Родионовича. Он придумал сначала принцип, а затем и физическую схему такого прибора. А Александр Иванович Макаров – руководитель метрологической службы СКБ АН СССР по этой схеме (конечно, после множества итераций) сделал три Измерительных Прибора по схеме Андрея Родионовича. А дальше Андреем Родионовичем, Давидом Гукасяном и мною был апробирован прибор на моделях и составлен план, как провести исследования по сопоставлению ультразвуковых данных, получаемых на реальных больных, идущих на операцию, с прямыми измерениями модуля Юнга, измеряемыми новым Прибором в образцах полученной на операции ткани, и с патоморфологическим описанием того же самого образца ткани. Этот адский труд был проделан. Основную часть замеров на новом Приборе в Маммологическом Центре на Таганке и в Онкологическом Центре сделала Галя Оранская. Оказалось, что по модулю Юнга диагноз поставить нельзя. Слишком разнородны доброкачественные и, тем более, злокачественные новообразования молочной железы. Выявить неоднородность можно, но это еще не диагноз. И все-таки за год мы обследовали несколько сотен больных и набрали базу данных, необходимую для начала реальных расчетов, для начала создания реальной программы и макетов Эластомаммографа и Протатоэластометра (последний делался без денег Минздрава).
Андрей Родионович сделал расчеты и программу для количественного определения модуля Юнга по данным ультразвукового исследования мягко деформируемой молочной железы. Надо было проверить все в деле. В этот момент (а не период) ко мне пришла одна очень симпатичная сотрудница нашего Института со слезами на глазах и просьбой помочь ею горю: у нее опухоль молочной железы. Сразу скажу, слава Богу, опухоль оказалась доброкачественной, и ее удалили без особых сложностей, не повредив облик груди. Но именно по данным ультразвукового изображения, при мягкой деформации молочной железы этой молодой женщины был выполнен первый прогностический расчет модуля Юнга с помощью программы Андрея Родионовича, а затем были прямые замеры на операционном материале. Я до сих пор вспоминаю то триумфальное совпадение результатов, как некое чудо. И расчет и прямое измерение дали одну и ту же цифру 2,48. После этого стало ясно, что прибор можно сделать.
Далее события развивались более по планам Армена Сарвазяна, чем по проекту, заявленному в Минздраве: сосредоточились на более простой и перспективной для Америки теме – на Простатоэластометре. И здесь тоже были получены хорошие соответствия между расчетными данными Андрея Родионовича и прямыми замерами и ненвазивными оценками врачей и биопсией. Причем въедливость Андрея Родионовича была необычайной. Он вникал во все детали и даже во все тонкости обследования больных. Не могу не вспомнить ужас, отразившийся на его лице во время испытаний первого варианта вращающего детектора Простатоэластометра в Онкоцентре. К счастью, в точно назначенное время подготовленный больной куда-то исчез. Кто-то из членов нашего коллектива должен был заменить больного. Выбор пал на меня. Никто не знал ни условий сканирования, ни безопасных скоростей вращения датчика. В общем, это было ужасно. Но зато быстро были подобраны на собственной «шкуре» безопасные и безболезненные режимы работы. Мы все потом долго хохотали, вспоминая, как были получены первые данные и выражения лиц. Я видел ужас сопереживания на лице Андрея Родионовича, а он, как мне рассказывали, отражал ужас, который был на моем лице. Следующим был реальный пациент.
Армен Паруйрович, оставаясь в США, прислал двух эмиссаров из фирм Acoustic Imaging Development & Research. Собрались лидеры всех подгрупп нашего неформального коллектива: Андрей Васильевич из МГУ, Владимир Николаевич и Галина Тимофеевна из Онкоцентра, Андрей Родионович из НИВЦа и Давид Гукасян и я из ИТЭБ РАН. Владимир Николаевич провел первые замеры с помощью УЗИ у больного мужчины еще до лечения. И теперь в присутствии «экзаменующих» нас гостей через две недели после начала радиотерапии он получил новые данные УЗИ. Результаты пункционной биопсии были у меня на руках. Я знал, что за 2 недели радиационной терапии жесткость опухоли резко возросла. На глазах высокой комиссии данные были обсчитаны на компьютере. И вновь было торжество расчетов Андрея Родионовича. Расчет показал ту же степень увеличения жесткости, какую определили при пункционной биопсии.
К сожалению, на этом реально закончились в России наши медицинские и конструкторские работы по проекту Минздрава и по плану Армена Паруйровича. Не по вине Андрея и не по нашей вине это случилось. Я опускаю историю о причинах, которые привели к такому финалу, тем более что Андрей к этим причинам отношения не имел.
Несколько позже Андрей Родионович написал статью, в которую вошли частично результаты, полученные с помощью первого макета эластомаммографа. В отличие от молниеносного нахождения путей решения задач, статья писалась долго, муторно и скрупулезно. Андрей Родионович писал весьма и весьма тщательно, проверяя каждую деталь, каждую цифру. Во время написания этой статьи я видел, как оно плотно, много, с дикой самоотдачей работает со своими молодыми сотрудниками. Я им искренне позавидовал. У меня были хорошие учителя. Но Андрей - Мастер-Учитель. Статью направили в «Биофизику». Рецензентом оказался еще больший зануда, чем сам Сковорода, Дима Харакоз. Ну, он дал нам жару. В результате долгой и тяжкой работы, впрочем, сделанной при огромном обоюдном удовольствии обеих сторон – Андрея и Димы, статья была полностью переписана, стала более понятной даже для меня, и опубликована в «Биофизике». На мой взгляд, это одна из классических работ по биомеханике мягких тканей.
Потом нас жизнь сталкивала заочно в 1994 году. С подачи Армена Сарвазяна мне выпала возможность представлять прибор ASA в США. Надо было провести реальные исследования на больных в ожоговом центре Мичиганского Университета и воспроизвести на моделях с помощью стандартного прибора ASA результаты, полученные В.В.Шороховым на прецизионной установке. Я оказался в Энн-Арборе на квартире у Даны, куда меня поселил Стас Емельянов. Это была та самая комната, где бывало жил Андрей Сковорода, когда приезжал работать в Мичиганский Университет. Хозяйка квартиры Дана (сама научный сотрудник) как-то мне сказала, что плохо помнит Андрея, потому что редко видела его: он всегда был на работе, хотя, по-видимому, спать приходил домой. Он и в США работал, как одержимый.
И еще один длинный печальный эпизод. Когда смертельно заболел брат Андрея, я был свидетелем тех невероятных усилий и мощного душевного посыла, отдаваемых Андреем Родионовичем брату, поиску путей лечения и облегчения страданий брата. Он забывал про себя и даже про любимую работу. Он мог и был мощной поддержкой брату и его семье.
Задолго до этого времени Альберт Макарьевич Молчанов, наблюдая подобную ситуацию с другим сотрудником, как всегда весьма категорично разделил всех людей на две части: на тех, кто при болезни ближнего сам заболевает – ждать от такого помощи бесполезно, и на тех, кто, будучи даже больным и слабым, становится сильным и превращается в опору заболевшего и может его спасти или хотя бы реально помочь. Андрей оказался в той части человечества, где человек является надежной опорой для тех, кто нуждается в помощи.
Тяжко писать – вспоминать об ушедшем из этого мира человеке, которого я считал близким, несмотря на отсутствие настоящей дружбы и постоянных приятельских отношений. Несправедливо, горько... Причитаю, не могу не причитать...
В моем окружении и понимании отсутствие Андрея Сковороды невосполнимо.