Неловко признаваться, но время между 1978 и 1985 годами запомнилось мне как золотой век. Страна тихо гнила на корню, генсеки мерли, как мухи, а стажер (а затем и м.н.с.) Кондрашов врубался в эволюционную генетику, вовсю пользуясь замечательной научной средой НИВЦ АН СССР, созданной заботами Молчанова, Шноля и Базыкина.
Андрей, придя в НИВЦ в 1979г., сразу же занял в нашей экосистеме важную нишу. Вопрос по операционной системе – пожалуйте к Левитину или Исаеву, по алгоритмам – к Ройтбергу, по ФОРТРАНу – к Лунину или Уржумцеву, по комбинаторике – к Кириллову, по бифуркациям – к Хибнику, по вероятностям – к Борисюку, по высокой математике – к Зархину, а если по численным методам, то, следовательно, к Сковороде. Такая компания из кого хочешь сделает теоретика.
Старожилы, впрочем, заметят здесь историческую неточность – дурацкое слово “следовательно” вошло в обиход много позже, как результат впечатления, произведенного на нас уже в конце 80-х годов академиком Баевым. И вторая неточность – упомянутых выше светил естественнее именовать Валимович, Авентинович, Абрамович, Юрьевич, Георгиевич, Борисович, Иосифович, Матвеевич, Геннадьевич и, следовательно, Родионович (Радионович – это просто описка в свидетельстве о рождении).
Ученым Андрей всегда был достойным, но сначала вполне рядовым. Но вот заурядным научным сотрудником он не был никогда. Богатейший, совершенно нестандартный язык, хриплый баритон, слышный сразу на всех этажах, и редкая способность к дружескому общению выделяли его в любой компании. Более колоритной фигуры у нас не было.
Горжусь тем, что и сам не оплошал при первой встрече. Много лет спустя Андрей рассказывал об этом так (сам я этот эпизод начисто забыл):
– Пришел я на службу первый раз, никого не знаю. Мне сказали – располагайся в 536 комнате. Вхожу я, значит, в 536 комнату, вижу – один из столов стоит пустой – и спрашиваю аборигенов – можно мне сесть за этот стол? А тут по коридору идет какой-то мужик, засовывается в дверь и говорит – “Пришел и сел на стол отца своего!” Сказал, и дальше двинулся. Да, думаю, странные люди работают в этой конторе!
Вскоре в Институте появилась и Татьяна – мне и ее удалось приветствовать надлежащим образом. Андрей с Татьяной поднимались по лестнице мимо курилки, и Потапович спросил – “Так это что же ты, Родионович, дочку привел на работу устраивать?” (Андреева борода маскировала его 28 лет). Пробегая мимо, я бросил через плечо – “Внучку!” – и радостное ржанье свидетелей этой сцены было мне наградой.
Подружились мы с Андреем сразу же. Я нередко обращался к нему за помощью, но до совместной работы дело не дошло – области научных интересов были слишком разными. Зато происходящим вокруг интересовались мы оба. Несмотря на противоположность наших мнений, я скоро стал делиться с Андреем там- и самиздатом – он с первого взгляда оставлял впечатление безусловной порядочности. Андрей был азартным спорщиком, но наиболее веским аргументом в пользу его просоветских взглядов был он сам. Мне не приходилось встречать другого человека подобных убеждений, который настолько соответствовал бы идеалу коммунизма (“сознательный труд каждого на благо всех)”.
Первое впечатление от Андрея было верным во многом, но не во всем. Он казался человеком грубоватым и уверенным. Это не вполне соответствовало действительности. Под резкими манерами скрывалась редкая щепетильность к мелочам человеческих отношений. Не скажу о разведке (никогда в нее не ходил), но для тяжелой физической работы или долгого перехода по горам Андрей был идеальным напарником.
Решительность его тоже скорее была сознательной установкой, чем прирожденным свойством. Андрей был нервным – у него сильно дрожали руки – хотя показывал это нечасто. А потребность сделать любое дело в 10 раз лучше, чем следовало бы, выдавала некоторую неуверенность в себе. В большой степени это, наверное, было вызвано тем, что Андрей всюду пробивал себе дорогу сам, и надеяться ему было не на кого. Я по-настоящему понял это, только пройдя похожий путь в США..
Комично-трогательной выглядела иногда ранимость Андрея. Как-то раз он пожаловался мне, поднимаясь утром по лестнице к вахте:
– Ты понимаешь, какая со мной вчера вышла история! Иду вечером домой, смотрю – мужик на тетку замахивается. Я, дурак, его отодвинул, собрался морду бить, а тут они оба – и на меня с матом! Оказалось – муж и жена! Милые бранятся! Голубки, так твою и так! Да чтобы я еще хоть раз когда-нибудь … – и голос его дрожал от обиды.
Андрей научил меня и еще нескольких любителей острых ощущений очень полезному навыку – выполнять 2 нормы на “картошке” (нашей картошкой обычно была свекла). Оказалось, что, если встать в одиночку на грядку, на которой обычно работают вдвоем, и пахать не разгибаясь, то это вполне возможно. Андрей возмущался тем, что принудительный сельхозтруд отрывает от дела (хотя некоторых это вполне устраивало – 4 часа в поле – вот и весь рабочий день), и придумал такой, вполне социалистический выход. Разумеется, выполнив 2 нормы, он скоро появлялся на работе (как, впрочем, и многие другие).
Курил Андрей страшно, с 14 лет, бросить хотел, но не мог. Я, ни разу в жизни не прикасавшийся к папиросе, хотел ему помочь. Предложил план – едем в тайгу на месяц ловить рыбу, выбрасываемся подальше от людей, водки берем – залейся, но без курева. Андрею план понравился, но подходящего месяца так и не нашлось. Теперь не могу себе этого простить.
Примерно в 1985г. золотой век кончился. Начались дрязги внутри Института, потом нас всех чуть не разогнали, а потом и вовсе настала новая жизнь. Многие даже умные люди в то время отдали дань общественной активности. Андрей в разгар перестройки вступил в КПСС и несколько лет был Ученым секретарем, а я 2 года возглавлял профком. Наверное, эта суета все же не была полностью бессмысленной. Хочу напомнить, что в 1988г. Андрей сыграл важную роль в предотвращении разгрома НИВЦ, задуманного академическим начальством.
Несмотря на свою специальность – вычислительная механика – Андрей совершенно не был рационалистом. Его приятие советской власти было в большой степени данью уважения отцу, деревенскому кузнецу и твердому коммунисту. Когда в 90г. второй сын Татьяны и Андрея Никита родился слабым, Андрей очень за него боялся. Но через некоторое время стало ясно, что ничего страшного нет, и Андрей, как он сам говорил, “на радостях”, крестился в православной церкви.
А еще года за 3 до этого в НИВЦ попал номер "National Geographic" со статьей о Туринской плащанице. Ученые мужи, столпившись вокруг стола, на котором лежал раскрытый журнал, неторопливо обсуждали доводы за и против того, что Плащаница является средневековой подделкой. Подошел Андрей. Несколько минут он молча вглядывался в знаменитое негативное изображение, а потом вдруг взорвался – "Суки! Это что же они, гады, с ним сделали!". И позже в тот день Андрей несколько раз поднимал голову от вычислений (мы работали в одной комнате) и бормотал себе под нос – "Вот заразы!".
После 91г. Андрей резко отошел от общественных интересов. Видимо, окончательный провал коммунистического идеала был для него сильным ударом. Очень скоро для меня похожим ударом стало крушение наивной веры в то, что, стоит лишь разогнать коммунистов, и все станет отлично. В результате наши взгляды сблизились настолько, что обсуждать текущие события стало скучно.
В катастрофические для российской науки 90-е годы нестандартность Андрея проявилась самым ярким образом. Он поменял направление работы, обратившись к биомедицинской тематике, и оказался одним из не очень большого числа ученых, которые не уехали из России не потому, что не смогли, а потому, что не захотели. Хотя сотрудничество с американскими медицинскими биофизиками оказалось для Андрея исключительно удачным (на его работы 90-х годов сотни ссылок, и число их будет расти), он ограничивался регулярными наездами в Анн Арбор, живя по-прежнему в Пущино.
С 1991 до 2000г. мне ни разу не удалось побывать в России. Две встречи с Андреем в Анн Арборе оказались для меня в те годы одной из считанных возможностей насладиться “роскошью человеческого общения” (Сент-Экзюпери). Приятно было видеть, как мало влияют на нас условия жизни. Пельмени у Сковород были, как и 10 годами раньше, выше всяких похвал, и писать с ними пулю мы с Натальей могли по-прежнему смело – всем ведь известно, что, в отличие от некоторых, Андрей с Татьяной (как и мы!) на лапу не играют. Наконец, весной 2000г. мы снова встретились в Пущино.
Летом 2001г. Андрей, как обычно, приехал в Анн Арбор, но мы не виделись, а только говорили по телефону. Андрей, чего с ним никогда прежде не бывало, пожаловался, что чувствует себя нездоровым. Я не нашел ничего умнее, как сказать, что все это фигня, и я тоже плохо себя чувствую. А в скором времени, по возвращении в Пущино, Андрею был поставлен страшный диагноз.
Врачам в Москве удалось добиться довольно длительной ремиссии, но единственным шансом на излечение была пересадка костного мозга, которую можно было сделать в США. Коллеги из Мичиганского университета пригласили, как и в предыдущие годы, Андрея на работу, хотя известно было, что будет он в основном лечиться. Впрочем, с апреля до августа, пока Андрей чувствовал себя неплохо, он активно пахал, прекрасно зная, что ждет его вскоре. Даже осенью, между курсами химиотерапии, он продолжал по мере сил работать, но к ноябрю пересадка стала неотложной. Андрей пошел на нее, хотя врачи давали ему только 30%, боясь, что подведут легкие (как в воду глядели). Он был полон планов (не абстрактных, а в виде недоделанных работ!) и не хотел уходить, когда его творчество только приближалось к вершине.
Хочу, чтобы друзья Андрея знали – он боролся за жизнь с мужеством и достоинством. После пересадки легкие начали сдавать, и я, приехав на 3й день, застал Андрея уже в реанимации (в США туда пускают днем, а если попроситься, то и на ночь). Дышал Андрей сам, но через маску с усиленной подачей кислорода. Можно только постараться представить себе, как это тяжело – днем и ночью, сутки за сутками, бороться за каждый вдох и выдох. Врачи-реаниматоры очень не хотели использовать искусственное дыхание – с него потом трудно слезть. Андрей это понимал, и держался. Спать он мог только урывками, обычно сидя и положив голову на руки (так ему легче было дышать). Мы не оставляли его одного. Задача была в том, чтобы он спал, сколько мог, а в остальное время, чтобы ему не было одиноко. Так дело и шло: “Родионович, спать будешь или дальше рассказывать?” – "Рассказывай!". Я продолжаю говорить, а потом вижу – Андрей дремлет – и замолкаю. Минут через 5-10 он просыпается – “Ну а дальше что было?” Говорить Андрею было трудно, но он постоянно вставлял краткие реплики, и, как и всегда, был увлечен разговором.
Впрочем, иногда он говорил и больше. Один из его монологов я запомнил дословно:
- Да, ведь было время, когда я по два мешка цемента зараз таскал бегом – а теперь вот дышать толком не могу. А впрочем, Симонович, не надо Бога гневить – поели, попили, погуляли, поработали!
К исходу 5-ой ночи появилась надежда – дышать Андрею стало полегче, показатели, выводимые на многочисленные датчики, улучшились. Реанимационная сестра сказала мне “It looks like we may be turning the corner here” (кажется, дело идет на лад).
Но улучшение оказалось недолгим, и в течение следующей ночи состояние Андрея неуклонно ухудшалось. Под утро он начал временами терять сознание. Сбежались врачи, меня из бокса вытурили, и уже из коридора я услышал слова старшего по смене: ”This guy is a real fighter. But he is fighting for days now…” (этот мужик – настоящий боец, но он бьется вот уже несколько дней…). Так Андрей оказался на искусственном дыхании. Утром нам сказали, что он, скорее всего, не проживет и 3-х дней.
Но прожил Андрей еще 2 с половиной месяца, и не раз вспыхивала надежда. Немалую часть этого времени в Анн Арборе были Вера, Родион, Юля, друзья и ученики Андрея. Но довольно подолгу, особенно в конце, когда болезнь шла все хуже и хуже, Татьяна оставалась там одна с Никитой. Американские коллеги Андрея (в частности, доктор Джонатан Рубин) поддерживали ее, как могли, и ежедневно приходили в больницу, но подолгу с Андреем не сидели – ему стало трудно понимать английский. Но в общении на родном языке он нуждался по-прежнему. Говорить Андрей не мог, но внимательно слушал чтение и иногда улыбался шуткам. Сутки за сутками, Татьяна большую часть времени проводила в боксе. Когда я приехал перед самым концом, первое впечатление было, что на ее лице остались одни глаза. Глядя вслед выходившей из бокса Татьяне, реанимационная сестра тихо сказала – ”She is just amazing” (удивительная женщина!).
Православная традиция велит читать над отходящим Евангелие от Иоанна. Андрей умер через 3-4 минуты после того, как была дочитана последняя глава. Надеюсь, что мы расстались не насовсем.